Все вокруг становилось невыносимо ярким, но почему-то не получалось зажмуриться. Я видела, как раздавалась под нами степь, будто кто-то раскатывал ее, разворачивал спрятанное. Леса, пряди гор — я знала, где и что будет, где и что должно быть.
И я слышала, как это все появляется вокруг. Хотелось плакать, потому что чем красивее становилась песня степи, тем больше пустело внутри, тем больнее бил по глазам свет. Я уже не видела, где солнце, не знала, сколько их — солнц, и, будто обменявшись со светом, уходила боль.
«Не хочу. Пожалуйста, я не хочу умирать. Не сейчас».
— Так красиво, — прошептал голос. — Ты видишь все это, Рей?
«Синдзи тоже видит это. Он тоже уходит».
— И… Мне не больно, Рей. Понимаешь? Не больно!
Шепот Синдзи, мысли Синдзи, его восторг. Я слышала все это сквозь слезы: «я — это я» больше не работало. Я была собой, им, всем этим миром, чем-то большим…
Удар. И почти сразу же — еще один.
«Вот и хорошо», — подумала я. Вернулась боль — очень знакомая, близкая, моя. «Вот и славно».
А потом земля бросилась мне навстречу, и я потеряла руку Синдзи.
* * *
— К чему?
— Не знаю, найди! Нужно запустить ее сердце!
— Да вы посмотрите! У меня руки проваливаются сквозь нее!
— Майя, дай сюда!..
* * *
Удар.
— Это самый нижний этаж, минус шестой. Или пятый. Смотря откуда мерять.
Я открыла глаза. Все плыло, что-то слепило меня, и голос был неправильный: не голос Синдзи.
— Вы в медикаментозном параличе… Аянами, вы меня слышите?
Я хотела кивнуть, потом поняла, что значит слово «паралич», и даже не попыталась разжать губ. Свет пропал, а после — явился снова — как очень быстрый маятник.
— А, вижу. Зрачковый рефлекс есть.
Голос почему-то ассоциировался с переломами, со складным метром.
— Давайте проясним. Здесь все вокруг опутано взрывчаткой. Именно поэтому я вам и сообщаю все подробности — чтобы вы не дергались.
Переломанный. Заместитель Велкснис.
— Опустите голову.
Что-то надавило мне на затылок, и, наконец, пришло ощущение пространства: «Я сижу». Мелкий пепел сеялся сквозь поле зрения, и я увидела отглаженные лацканы, вырез, свежую блузку и — раз, две, три, четыре — целую россыпь алых точек.
— Это лазерные детонаторы. Если вы попробуете, м-м, дематериализоваться, произойдет взрыв. Теперь позвольте…
Шершавые пальцы взяли меня за подбородок, встряхнули, и сыплющийся пепел пропал, обнажая класс. Парты стояли у стен, и на каждую положили устройство с алым зрачком.
Взгляды давили мне на грудь — точно над последней пуговицей пиджака. Алые взгляды принадлежали взрывчатке. Остановившиеся, напуганные — детям.
«Они уже все мертвы».
— Под вами термохимический боеприпас — на случай, если вы — это уже не совсем вы. И последнее: ваша работа — просто посидеть здесь. Побудьте хорошей учительницей. До свидания.
Перед глазами сеялась пепельная метель, «до свидания» болью застряло под лопаткой. Потом коротким фиолетовым ударом закрылась дверь — и все. Я осталась наедине с 1-A.
«Я должна что-то сказать. Хоть что-нибудь».
Дэйв, Марта, Андрей, Роман, Микаэлла, Стефани… Они все — гарантия того, что я не сдвинусь с места. Нет, не так. Гарантия того, что я останусь человеком. И я люблю их всех, а они меня ненавидят. Они умные, взрослые — и они все слышали.
Время текло размеренными толчками, я почти ничего не чувствовала, кроме ноющей потребности в словах.
— Не… — я закашлялась. Горло сводило от боли. — Не молчите.
— Не двигайтесь, мисс Аянами, — сказал Роман, и их прорвало — всех и сразу.
Они кричали, что не хотят умирать, они требовали, чтобы им все объяснили, рыдали, и яркие копья безошибочно метили мне в голову. Боль была сумасшедшая: болело почти все, что я ощущала.
Они меня обвиняли.
Я видела свой короткий полет, я снова чувствовала руку Синдзи в своей руке. Я закрывалась, потому что это был мой последний урок, здесь не было окон, матовый свет ламп не давал теней, и это был мой эшафот.
Последний урок. Почти как первый.
* * *
— «Тише! — сказал извозчик. И все они стали прислушиваться.
Что-то наконец начало происходить в темноте».
Профессор посмотрел на часы и закрыл книгу. Он оставил палец на той странице, заметила девочка. «…происходить в темноте», — повторила она про себя, чтобы запомнить и представить: не видно что, но что-то происходило. Она даже кивнула себе.
— Мне пора. Мы продолжим завтра.
Девочка прикрыла глаза: завтра — значит завтра.
Вокруг шумели другие дети: старше ее, младше ее. Они не понимали, что сказал профессор, иначе почему просили его продолжить? Девочка оглядывалась, рассматривая их крики. Ей было слишком ярко и хотелось выйти, но профессор еще никого не отпускал.
— Рей умеет хорошо читать, — сказал профессор. — Рей?
Девочка не сразу поняла, что это о ней. Она внимательно смотрела, как плачет маленький мальчик на задней парте. Он почти не умел разговаривать, и ему скоро понадобится обезболивающее. Его плач был с серым блеском, как кожа на его макушке. Он хотел слушать дальше. «Он не хочет лекарств, он хочет слушать», — поняла девочка.
— Рей, иди сюда, — терпеливо позвал профессор.
— Да.
Кто-то сказал «фу», кто-то — «бе». Кто-то спросил: «Разве Аянами не немая?» Она встала, парта-ящик оцарапала ей коленки: скоро станет совсем тесно.
Почему-то дети не скандировали «Ты-умрешь», и девочка окончательно уверилась, что при профессоре никто не упоминает ее кличку. Профессор открыл перед ней книгу, и девочка села на его место. Книга была большая, она еще не видела таких — даже среди тех, что нянечки читали сами.
Матовый свет падал сверху, теней не было. На столе лежал игрушечный зверек. Кто-то нарисовал ему шрамы на животе.
— Она скучная, — сказал кто-то. — И глупая.
В комнате загудели.
— А книга скучная? — спросил профессор, и гудение стихло. — Или кто-то еще умеет читать?
Она, хмурясь, смотрела на буквы. Ей казалось странным читать вот так — для всех.
Щелкнула дверь.
— Эй, «Ты-умрешь», а где твой белый?
— Да, «Ты-умрешь», ты сыграла на его писюне сегодня?
— «Они пели в тон ему, только гораздо выше, в прохладных, звонких, серебристых тонах», — прочитала девочка и остановилась.
Она знала — каково это, когда звуки светятся и выглядят.
Она повысила голос. Интонации — вот что важно, думала девочка. Они все еще гудели, но уже что-то изменилось. Девочка чувствовала на себе их взгляды, чувствовала, что им становится любопытно. Кто-то зашикал на соседа.
«У меня получается», — удивилась девочка.
Слова скользили — сочные и добрые, они подсказывали интонацию и темп, и ей казалось, что нужно еще немного подержать паузу — чтобы выделить слова с большой буквы. И еще точнее расставить ударения — вот, между кавычек: это же такие важные мысли.
Дети гудели о своем. А после всех позвали на ужин.
Они шли мимо девочки, мимо ее взгляда, вперенного в книгу. Мимо всех ее интонаций и ударений. За Юмико пришла сестра с капельницей.
— …А Дигори совсем дурак. Зачем он так сделал? Нужно было, как Полли сказала.
Девочка не сразу поняла, что это говорят ей.
— Эй, «Ты-умрешь», ты чего это?
Мальчик был новенький. Он знал ее кличку, но не знал ничего о ней. И у него был рак костей.
«Ты умрешь», — хотела сказать она, как велел ей Каору.
— Он еще маленький. Он попал в волшебную страну, потерялся.
«Как странно шелестит мой голос», — подумала девочка.
— Ну и что? — заупрямился новенький. — Я тоже маленький, и мне очень больно. Но я же знаю, как надо!
Девочка не знала, что ответить, но новенький не сдавался. Мальчика очень тошнило от химиотерапии, ему не хотелось есть, и он забивал в себя комок рвоты разговором.
— А Джадис убьют? Или нет? Лучше бы убили!
— Я не знаю.
